Наутро после революции шёл снег. Белый, белый, белый, заметающий красную кровь, какая разница – что белое, что красное, если после смерти всё равно смешается, остынет? Какая разница, - тоскливо думал он, пробираясь вдоль серых петроградских домов. Промозглый ветер с незамёрзшей Невы неприятно холодил раненую руку, в ушах отдавались крики озверевшей толпы. Он не мог обратиться к голосу их разума – толпа не думает, она – зверь, рвёт, мечет, убивает, втаптывая в грязь.
А наутро всё занесёт снегом.
Он знал, что не бросит Россию, какой бы она не была, в какое бы рубище не вырядилась, как бы не обозвали её мордатые комиссары. Он жалел и любил – до боли, до скрипа зубовного, до трещащих костей – любил её, такую родную и такую жалкую. Но смерть подкрадывалась всё ближе, армия Колчака таяла и бежала, снегом по весне – с гор, а распаленная кровью и лозунгами орда не щадила.
“Господи, Господи…” – он молился по привычке, потому что знал, что не будет услышан. Таково, наверное, испытание, ниспосланное несчастной стране. Значит, надо терпеть. Терпеть. Как заповедано.
Страна умирала на его руках, друзья либо подались в красные лизоблюды, либо бежали в Турцию, во Францию, в Бразилию – дальше! Дальше отсюда! Мокрая набережная провожала последние корабли, прощально сверкали купола Исаакия… а он не мог. Не мог – и всё.
Даже выстрелить.
Даже самого последнего выстрела не сделать было.
И тогда он взмолился снова, обратив взор в белёсое небо. О чём разговор шёл, не знает никто, но с тех пор ходит по дорогам серый ангел в сером одеянии, скроенном как будто из старой офицерской шинели, серый ангел России, не смогшей остаться белой, серый ангел с печальными глазами.
Он не может сделать ничего, как не смог в семнадцатом году.
Но он – есть, стоял за спинами солдат в сорок первом, обходил голодающие города, и неслышным голосом пел “Вставай, страна огромная”.
Потому что стране без ангела – не бывать.
А если есть ангел – то с нами Бог.
Аминь.